— А, а… — страшное подозрение кинжалом врезалось в мозг.

Спотыкаясь и ударяясь об углы, Горшечников помчался в комнатку Матрены. Он застал няньку в странном виде. Простоволосая, с опухшим лицом, она сидела на кровати и, покачиваясь, тихонько выла.

— Где Софья? — закричал вне себя Горшечников. — Где она? Отвечай, старая ведьма!

— Я те дам старую ведьму! — послышалось угрожающе сзади.

Мелентий прямо отпрыгнул. Филипп Филиппович угрюмо и зло смотрел на него.

«Боже милосердный! Такой и зарежет!» — мелькнуло в голове у Горшечникова.

— Нету барыни, уехала. А куда, не сказывала. Мы и сами-то не знаем, а тебе и вовсе, барин, не к чему.

— Как это не к чему, я же муж! — оторопел от такой наглости Мелентий.

— Какой ты муж? Так! — презрительно фыркнул Филиппыч. — Муж, объелся груш.

— Ах ты боже мой! Да тут целый сговор! Да я вас в полицию! Я тотчас же пойду в полицию, и ее разыщут, разыщут и с позором вернут домой. А вас в тюрьму или вон отсюда!

— Покудова мы у себя в доме. Только барыня нас со двора может выставить, — очнулась от слез Матрена, — а вот ты, и впрямь, ступай со двора. Нечего тебе тут больше делать. Нет у тебя, Мелентий Мстиславович, больше жены. Она там записочку написала, на столике у кровати, найдешь.

— Куда же я пойду на ночь глядя, господи! Да что же это такое творится? — Горшечников взрыднул. Слезы обиды и унижения хлынули из его глаз. — Не любила, но зачем, зачем же так? Какой позор, я теперь посмешищем всеобщим сделаюсь!

Матрена смахнула слезы и посмотрела на Горшечникова даже с жалостью.

— Что же мне уйти прямо теперь? Голодным? — Он вытирал слезы, катившиеся по лицу. — Я уйду, уйду, мне здесь оставаться нельзя, вы еще меня и отравите!

Он побрел искать письмо Софьи, нашел и, давясь рыданиями, прочитал:

«Мелентий! Наша семейная жизнь не удалась. Наш брак — взаимный самообман. Да ты и сам это уже знаешь. Не хочу, чтобы мы возненавидели друг друга, а вместе с тем и все вокруг. Я ухожу, не обессудь. Быть может, мне повезет, и я буду счастливой, чего и тебе от всей души желаю. Не печалься, прости за внезапный отъезд. Я знаю, ты быстро утешишься. Живи, как хочешь. Я больше тебе не жена, да и никогда не была ею. Лучше для тебя будет, если ты не будешь предпринимать усилий для моего поиска. Возможно, что я потом тебе напишу, когда мы оба успокоимся. Прощай. Софья».

Горшечников долго вертел письмо, читал его еще сто раз. Потом совсем ослаб от переживаний. Идти ему было пока совершенно некуда, и совершенно не было никакого желания бежать и делиться своим горем с кем бы то ни было. Мысль о том, что завтра уже весь Энск будет обсуждать его семейные дела, жгла его раскаленным железом. А что скажут в гимназии? Еще, не дай бог, и вон выставят!

И квартиру искать да снимать, и снова одинокая холостяцкая жизнь, без тепла, без ласки, без любви, заботы! И за что это все ему, и что же он такого ей плохого сделал?

Жалея сам себя, Горшечников взвыл и упал головой на руки, сидя у стола.

Раздались тяжелые шаги, вошла Матрена и поставила перед ним тарелку.

— Оголодал небось, барин. Откушай. — И уже в дверях прибавила себе под нос, то ли с сочувствием, то ли, по обыкновению, от презрения: — Убогий, прости господи!

Разве когда-то в ее жизни существовал захолустный Энск, провинциальная женская гимназия? Разве когда-то ее жизненный путь пересекался с неким господином Горшечниковым? Софья засмеялась и отошла от окна в глубь комнаты. Уже как месяц она с Нелидовым жила в Италии. Небольшая гостиница в центре Неаполя выходила окнами на узкую кривую улицу. В жаркий день они не покидали гостиничного номера, и Софья могла часами глядеть на уличную жизнь. Она казалась ей чрезвычайно забавной. Крикливые матери семейства, гомон детских голосов, завывания уличных торговцев — все это сливалось в единую яркую какофонию. А ночью к этим звукам добавлялись треск цикад, одинокий стук копыт лошади запоздалого путника, приглушенный женский смех, стон гитарных струн.

Почти каждый день супруги Нелидовы, а именно так они были записаны в гостиничной книге, старались проводить на воздухе. Они совершали длительные прогулки у моря, любовались средневековой крепостью, королевским дворцом, взбирались на Везувий. Италия была не первой страной в их длительном путешествии. Бежав из России, словно за ними черт гнался по пятам, любовники прожили всю зиму в Германии, потом во Франции, а в начале лета переместились в Италию. Ничто не омрачало их совместного счастья. Они не говорили о своих чувствах, слово «любовь» было под запретом. Так они пытались отогнать злые чары, хотя понимали, что это просто ребячество. Не говоря о любви, они любили неистово. Софья навеки рассталась со всеми своими пуританскими привычками. Теперь она принадлежала не только себе, но и ему. И эта мысль была ей сладостна, как сладостна та радость, те чувственные наслаждения, которые обрушились на нее. Просыпаясь, она с восторгом взирала на лицо Феликса, которое казалось ей божественно прекрасным. А когда он открывал глаза, она уже вся трепетала от предвкушения страстных утех.

Софья жила, как во сне, и она молила бога, чтобы он позволил ей впасть в летаргию. Правда, иногда холодный разум, который затаился где-то очень глубоко, тихонько подсказывал, что рай не может длиться вечно. Что они не могут кочевать, как цыгане, без своего угла, да еще по чужбине. Все равно когда-нибудь придется возвращаться в Россию. А если возвращаться, надо разводиться с Горшечниковым, переживать позор бракоразводного процесса. Значит, снова Энск… Нет, не думать об этом. Если это неизбежно, оно все равно придет, так зачем расстраивать себя именно теперь, когда так хорошо!

Похожие мысли посещали и Нелидова. Поначалу он тоже пребывал в сумасшедшем упоении, любовный угар оказался столь силен, что даже лишил его возможности творчества. Творчество требует много эмоций, много души, но ни от того, ни от другого не оставалось ни капельки после сладостных объятий и поцелуев. Но как бы ни был сладок мед, он все же когда-нибудь да кончается. А если и остался еще, то уже не кажется таким сладким, хотя по-прежнему любим. Поэтому через полгода и Нелидов стал нет-нет да и заговаривать о возвращении в Россию. Он видел это таким образом. Они поселятся в Грушевке и будут приезжать в Петербург или Энск. В Грушевке их никто не будет беспокоить, а кратковременные визиты в люди можно вытерпеть, тем более что без этого не обойтись, если начинать бракоразводные дела. О разводе Софьи тоже почти не говорили, то есть говорили, но как-то неопределенно. Незримо присутствовала мысль о том, что пока она остается чужой женой, пусть формально, она находится в безопасности. На нее не распространяется действие страшного рока Нелидова. Пусть бы так и оставалось, но ведь существует еще и Горшечников. А он-то точно будет добиваться либо развода, либо возвращения жены. Одним словом, он будет искать их и пытаться что-то изменить в своей участи. Вряд ли ему можно будет рассказать историю Нелидова и просить, чтобы из благородных рыцарских чувств обманутый муж согласился на сожительство своей беглой жены с чужим человеком. При том, что она будет продолжать носить его фамилию, тем самым оберегаясь от мистического зла. Горшечников, конечно же, глуп, но не настолько, чтобы внять подобным аргументам. К тому же весь Энск будет обсуждать его историю в мельчайших подробностях, добрые люди постараются вразумить несчастного, если вдруг тот проявит колебание и стремление совершить жертвенный поступок.